Город Веры, несмотря на огромное количество шахматных фигур, людей, черного цвета, шума, кричащих тканей, Генриху нравился. Хотя, если быть честным, хотя, конечно, непонятно, для чего, это чувство назвать симпатией можно было, только если закрыть глаза, покружится и встать на голову. После такого обычно весь мир перемешивался, и тогда вполне можно было возненавидеть врага или полюбить друга, что уж говорить о столь тонких гранях отношений, которые связывают человека и место. Однако Генрих не собирался становиться на голову, кружиться или делать что-то ещё, необходимое для того, чтобы только сказать о симпатии к городу Веры. Город для него оставался городом: дома, дома, дома, стоявшие в беспорядке, или, как было принято говорить, в сложной системе улиц. Хотя системы-то никакой и не было. Дома стояли там, где им только хотелось встать. Это было им простительно. В конце концов, у домов не было головы, чтобы подумать и решить, где же остановиться. Да и была весна. А в это время года даже Рыцари занимались совершенно не теми делами, которыми должны были заниматься Рыцари. Да и Их светлейшее и темнейшее Величества не спешили приводить дела в порядок, позволяя им резвиться и скапливаться в маленькие, очень маленькие и чудовищно маленькие кучи, дабы потом им было, чем занять свои монаршие мысли.
Словом, город Веры был не таким уж и плохим местечком. Во всяком случае, Генрих жил в нем вполне спокойно, почти не выходя из мастерской и мастеря шляпы. Дело это было непростым, а потому времени на прогулки как-то не оставалось. Да и само время не слишком жаловало Генриха, чтобы давать ему лишние минуты в сутках. Однако в этот раз юноша вышел на улицы города, открыл (или закрыл?) дверь, погрозив ей пальцем, дабы та не думала выпускать и впускать, кого не следует, и отправился на прогулку. Это была вынужденная мера. На столе в мастерской заканчивались ткани. Ещё немного – и можно было увидеть сам стол, что для уважающего себя болванщика просто недопустимо. Потому Генрих решил покинуть ненадолго своих красавиц-шляп и заглянуть в какие-нибудь лавки с тканью. Хотя их, надо признать, не слишком любил. Ткани там вечно кричали, перебивая друг друга. Одна оговаривала другую, другая рассказывала неприятные слухи о третьей, та стремилась скрыть четвертую, и все они дружно просили взять именно их. За этими голосами трудно было услышать слова именно той ткани, которая была ему нужна. Однако только в лавках лежали те, что покоряли чуткое и нежное сердце Генриха.
«Шелк, атлас, бархат. Не забыть бы тюль – снова шторы стали синими. Течет, наверное, что-то где-то». – Юноша поставил себе галочку в мыслях, скрепляя несколько, чтобы не запутаться. Такое частенько с ним бывало: то ли от быстрого легкого шага, то ли от шума все, что было в мастерской ясным и понятным, на улице становилось запутанным и неясным. Мысли падали с привычных мест и смешивались, как нитки. Не разрежешь и не распутаешь. Вот и приходилось принимать меры.
Генрих передвигался быстро, стараясь не испачкать белоснежную рубашку и перчатки. То и дело его руки касались новенькой шляпы: не дай бог потеряется голубой цилиндр с часами, прикрепленными к высокой жесткой тулье. Тогда и вовсе позору не оберешься. А позор отмывался тяжело. Долго потом приходилось стирать одежду и чистить ботинки. На нем ведь были новые, блестящие и коричневые. Да и жилет только-только с иголочки вместе с брюками. Жалко было бы такую красоту в воду опускать, мочить, да потом ещё тереть, сжимать, мять, растягивать и портить. Потому стоило быть аккуратней. Юноша осторожно обошел какую-то фигуру, сжимающую в руке нечто сладкое и красное, изящно даже обогнул двух важных ферзей, не забыв приподнять шляпу, и повернул. Спокойная улочка, где и жил Генрих, осталась за спиной, а впереди расстилалась бурлящая, словно огонь, главная улица.
Звуки были столь сильны, что Генрих какое-то мгновение стоял, не в силах двинуться с места. Множество черных блестящих фигур и людей двигалось с места на место в каком-то хаотичном порядке. Или, как было принято говорить, в сложной системе перемещений. Вливаться в эту систему Карсону не хотелось: он знал, что его внешний вид испортится от этого. Но ткани были нужнее, и потому юноша отправился в самую гущу, за которой и стояли лавки с ними.
- Булочки! Черствые булочки! - кричали с одного угла. Голос тут же перебивал другой крик:
- Клянусь тебе, Снарк был огромен!
Этот голос тут же заглушил смех. Тонкий противный звук виолончели еле заметной искрой мелькнул в шуме. Генрих поморщился. Он не любил шум. Музыка же входила в этот самый шум. Искусство? Его надо чувствовать кончиками пальцев, его нужно вдыхать вместе с ароматами краски и клея, его нужно видеть, его нужно слышать вместе со звоном машин и шорохом ткани. Это и есть искусство. А музыка... Что, впрочем, можно было взять с людей, которые даже не могла котелок от федоры отличить? Генрих сделал глубокий вдох, прогоняя лишние мысли (юноше почему-то казалось, что они выходят через рот), и легко продолжил свой путь, почти не задевая черные фигуры и людей.

Если не считать пары деталей, то главная улица города Веры была совершенна. Самым главным недостатком Генрих считал людей. Их было слишком много. Куда ни глянь, везде блестели черные фигуры. Пешки торопливо сновали под ногами, то и дело наступая на носки новых коричневых ботинок, которые не так давно были чистыми. Величаво плыли сквозь толпу ферзи, презрительно посматривая на другие фигуры и других людей. Ладьи шагали, не сворачивая, то и дело задевали плечом несчастных, оказавшихся на их пути. Генрих с таким количеством глупых жалких людей и фигур ничего поделать не мог. А ткани требовались немедленно. Поэтому юноша ловко шагал, увиливая от чужих тел и пролезая в щели между ними. Юркий, невысокий, немного похожий на ребенка – он легко избегал столкновений, не забывая поправлять голубой цилиндр с круглыми часами, одергивать непослушные рукава рубашки (она вечно норовила обнажить запястья – верх неприличия!) и следить за положением своего тела на улице.
Вторым главным недостатком был шум. Он вытекал из первого, конечно, ведь если бы не было людей, то вряд ли бы пришел Шум – веселый и озорной мальчишка, влюбленный в толпу. А если бы не пришел Шум, то не было бы и шума. Не было бы шума – не было бы недостатка. Но это все было бы возможно, только если бы не было глупых людей. А пока в уши Генриха постоянно лились всевозможные звуки, забирая в голове драгоценное место, необходимое для того, чтобы потом заполнить его разговорами тканей. Но пока в пустоту забивался грохот колес на повозках о камень, разные голоса – звонкие, низкие, тихие, громкие, но сливающиеся в единый монотонный гул, из которого выбивались выкрики продавцов, - слабое шуршание ветра, легкий шлейф щебетания пташек, похожий на вуаль. И скрип струн о конский волос. Скрип струн о конский волос. Скрип струн о конский волос! Эта последняя капля, наполнившая сосуд терпения Генриха, который, откровенно говоря, был размером с крошечную дамскую чашечку для чаепития (правда, сам юноша искренне полагал, что обладал невероятным терпением), стала решающей.
- Что за отвратительный звук… - процедил он холодно. Глаза уже увидели знакомую лавку, где продавались одни из самых лучших тканей. Но до неё ещё надо было и дойти. Это было не так просто. Немало черных блестящих тел столпилось около источника звука, то и дело переставая говорить или дышать или моргать или делать ещё что-то, что делают обычно глупые люди, собравшиеся в толпу. Генрих мог лишь поморщиться. Он никогда не понимал, почему всем так нравится мгновение. Особенно такое.
«Так похоже на мух», - подумал юноша, проходя между ладьями. За спинами их открывалось небольшое пространство, почти пустое, если не считать назойливых пешек. Ухитрившись не задеть ни одну из них и не подставить носки своих некогда блестящих ботинок, Генрих быстро поднялся по ступенькам магазина и скрылся за дверью. Блаженная тишина окутала слух подобно мягкому изгибу флиса, который так тщательно создавал юноша в своем темном цехе. Захламленная звуками голова гудела. Генрих наклонил её и принялся трясти, будто что-то попало ему в ухо. В общем, так оно и было - ему в уши попало множество бесполезных звуков, которые надо было выбить из себя. Вытряхнуть. Вытащить. Словом, как-то избавиться от них. Только после этого можно было отправиться к ним. К драгоценными тканям.