Местонахождение персонажа: Город Веры, мастерская Болванщика
Время: Суббота, 12:28

Вдох раздирал грудь. Должен был раздирать грудь, но её не было. У неё не было ничего, кроме странной невыразительной формы, грязно-белого цвета и влаги, пропитывающей каждую клеточку тела. Её создали из многих частей, прокололи миллионы раз иглами, толстыми и тонкими, большими и маленькими, пропустили через катки, раздавили, вытянули, но все ещё она была жива. Её скрутили, спрессовали, придали эту форму. Теперь её куда-то несли, покачивая и нежно касаясь, словно она была не собой, а каким-то сокровищем. Но что такое сокровище? Как это: качать? Почему гладили нежно, а не грубо? И что значит гладить? Она не знала ничего, не помнила, не хотела вспоминать и понимать, но почему-то мысли её использовали странные слова, значение которых было далеко. Нет, не значения, а ассоциации, эти мысленные картинки, которые возникали в голове любого, кто слышал определенное слово или видел определенное действие. Но ведь у неё и головы-то не было. У неё же и груди нет, и головы. И глаз. И ушей даже. Так откуда она знает эти слова? Кто её научил? Тот, кто создал? Но кто создал? Почему? И за что он так жесток? И он ли сейчас рядом? Может, это Создатель издавал эти звуки? А какие звуки? Такие звуки. Низкие, хриплые, прекрасные. Совершенные. Чей-то голос. Он напевал что-то негромко. Кажется. Или не напевал. Может, говорил. И громко говорил, не тихо. Почему она вообще взяла, что этот голос негромко напевал? А если он это делал, то почему? И как мог голос нести её? Ах да, это же голос Создателя, а Создатель мог все. Он мог творить, разрушать и улыбаться при этом. Он мог плакать, и тогда его слезы смешивались с синей водой на каменном холодном полу. Создатель мог поправлять деревянные щиты на окнах, и тогда свет разрезал его бледное лицо, блестит в светлых волосах, словно они были сделаны из множества-множества золотых ниток. Но почему они были золотые? Откуда она знала, что эти нитки золотые? И как поняла, что из окон льется свет? Что такое эти окна? Почему на них ставяли эти странные штуки? И вода эта была странная… разве она синяя? Разве она могла течь из глаз? Фу-ты, ну-ты, все было как-то странно, непонятно, неясно. Стены были серые, черные, красные, зеленые. Нет, серые. Все-таки, серые. Или белые? Потолок был высокий. Низкий. Никакой. Ламп же было много-много, света видимо-невидимо. Ах да, она же не имела глаз. Она не могла видеть. Но откуда знала, что было светло? Откуда знала, что вокруг стоит множество разных странных механизмов и машин, чистых и мокрых, блестящих хищно и опасно? Не все холодные. Некоторые были обжигающе горячие. Но они не согревали так, как эти тонкие пальцы. Создатель казался упоительно теплым. Он был очень мягкий, ласковый и внимательный. Он был сказочно живым. Но почему он так поступал с ней? Зачем?
Он натягивал её на что-то твердое, ни холодное, ни теплое. Это было ужасно больно: все трещит, ноет, разрывается на мелкие кусочки, из которых её создали. Иголки по сравнению с этим казались лишь игрушкой, нелепицей и разминкой. Святые котелки, если бы она только имела рот, то открыла бы его изо всех сил и закричала бы так громко, что треснули бы стекла, разлетелись в стороны адские механизмы, а Создатель не смог бы больше ничего услышать! Но нет, не было даже головы, не было и рук, и ног. Совершенная беспомощность. Но ему было все равно. Создатель продолжал что-то напевать, мурлыкать. Его окутывал пар, толпились скрежеты, скрипы, гудки, скрывая лицо и его выражение. Среди всего этого остро послышался странный звук: прикосновение тонкой-тонкой подошвы ботинок к чему-то твердому и деревянному. Или железному? Может, и вовсе неведомый материал? Да и была ли это подошва? Могла быть рука, голова, нос – что угодно. Не имело значения. Ничего не имело значения, когда пронизывала боль, а затем горячий-горячий влажный пресс сжался в самом верху, обнял почти по-матерински, только её объятия не причиняли бы столько боли. О, почему она не могла закричать? Почему Создатель был настолько жесток, что решил не делать её рта? Так было бы проще это вынести и пережить, но вместо этого боль копилась внутри, разрывала не хуже, чем то, на что её натянули перед этим адским сжатием. Невозможно, невыносимо, непередаваемо. Она не знала многого, а потому слов подобрать не получилось. Они ускользали в огромную черную дыру вместе со всеми чувствами и эмоциями. Она должна была ненавидеть, проклинать, молить о пощаде, но вместо этого могла лишь молить о конце и плакать, плакать, плакать, без конца и края, днем и ночью, ночью и днем.
А потом вдруг все закончилось. Снова теплые пальцы коснулись её. Снова Создатель был рядом, держал её, прижимал к себе, и легкий стук, глубокий, нежный, трижды живой, заставлял и её биться в этом темпе и ритме, расставаться со страданием. Он не должен был больше обмануть. Он был рядом, и скоро все закончится. Может, прямо сейчас, может, через год, но это все так относительно, это время. Хотя, что такое время? Странная, наверное, вещь. Ассоциации ускользали, но она почему-то знала, что его нельзя потрогать, нельзя лизнуть, нельзя на него посмотреть и поговорить с ним. Создатель не особо любил его, а она не могла его понять. Ни Создателя, ни время. Она не знала ничего, да и как можно было это узнать, если вокруг была только лишь боль? Боль. Боль. Боль. Она не планировала отступать. Она лишь уходила на время, а потом вернулась снова, растягивая и разламывая, сковывая, заполняя собой все жалкое белое существо, не имеющее формы и размера. Но разве это могло послужить причиной столь мучительным мгновениям? Разве в этом была её вина? Требовалось ли это? Нет? Да? Для чего же? Зачем это нужно было Создателю? Да и кем он был? Король? Бог? Мать? Отец? Кто обрекал её на муки и страдания, кто заставлял идти во мраке, кто не дал голоса, зрения и слуха? За что не дал? Она была в чем-то виновата? А каково это – быть виноватой? Что значит это странное слово: вина? Вопросы распирают не хуже, чем странные негорячие, нехолодные, наполняющие все её существо предметы, странные формы, а может, даже и хуже. Формы мягкие и плавные, а вопросы острые, словно толстые пики причудливой формы. К формам она привыкла. Их не бывает больше одной, да и иногда они исчезают, оставляют в покое хоть на какой-то период. А вопросы бесконечны. Они все кружат, кружат, кружат, бьют со всех сторона, душат не хуже, чем прессы и болванки. От них спасения нет. И вряд ли будет. Может, протянет руку помощи Создатель. Протянет ведь? Она все для этого сделает: вымолчит, вытерпит, не заплачет и не задаст вопросов, не будет упрекать и страдать. Создатель все равно был добрым. В глубине-глубине души он любил её, и пусть эта любовь бесконечно странная, она её примет. Пусть она была вонючей, гнилой, грязной, трижды ненужной никому, кто имел руки, ноги и глаза. Пусть. Но это чувство оставалось любовью, которое нужно было принимать благодарно и платить взамен такой же идущей от самого сердца нежностью и страстью, на которую только хватит сил и сердца. Пусть не было у неё ничего. Да разве это важно? Важно, да?  Или нет ещё?
Вдруг снова стало свободно и легко. Блаженная пустота заполнила её. Форма исчезла. Но теперь она не верила. Создатель не вел её к спокойствию и блаженству. Новые круги Ада, новые мучения и новая боль – она уже ждала их, надеялась почти на то, что они будут. Все же не просто так? Причина должна для этого быть? Но какая же?
- Ты станешь-станешь красавицей. Станешь-станешь, - пропел голос. Создатель. Красота. Какая она, эта красота? Что такое красота?  Почему так много боли? Они так рядом, так близко друг к другу: боль и красота. Или это лишь причуды Создателя? Ведь это он натягивает её на формы, он нажимает на педали, он крутит рычаги. И это все красота?
Так больно. Так больно! Это новая машина сдавливала, выгибала, ломала нижнюю часть… тела? формы? цвета? Она обдавала паром, а потом вдруг исчезла, уступив место новой, дробящей и сжимающей все. Такая была в самом начале, стискивающая и сдавливающая. Тогда формы стали плотней. А сейчас то же самое? Или что-то другое? Посмотреть бы на себя со стороны, узнать бы, как это выглядит, что это делает. Это было интересно. Наверное. Если бы она знала, что такое интерес, то она бы точно ответила, смогла бы сказать, что это такое. Но вместо этого появился новый вопрос: что такое интерес? Для чего он нужен? Кто его сделал? Создатель? Но он создает её! Её, а не какой-то жалкий интерес. Он не стоил внимания её Создателя, ведь он принадлежит ей! Весь-весь, от кончиков волос до носков ботинок. Его ни с кем делить она не будет. Никогда. Никогда. Никогда. Она прошла через эту боль и пройдет через многое не для того, чтобы он был с кем-то другим. Нет, с другим он не будет. Он её любит, и эта любовь грязная, гнилая, омерзительная. Она заплатит ему кровавой и сильной любовью, она разрежет других, уничтожит окружающих его существ. Во всем мире останутся только двое: она, бесформенная белая, и он, Создатель. Вместе они смогут заново создать, заново стереть. Они смогут все. Они это сделают. Только что? Что сделают? Что сотрут? Что создадут? Так же, как и её? Или как-то по-другому? Ох, ох, ох, почему так много всего в её многострадальной голове, которой толком не было. Хотя теперь, кажется, что-то появилось. Что-то выступает, что-то сгибается, что-то прямо торчит. Это называется формой? Или ещё нет, нет формы? Создатель, может, ты найдешь ответ на этот вопрос?..
Вода хлюпала под подошвами ботинок. Генрих встряхнул ногой, и огромные синие капли поползли по воздуху. Красильный аппарат сильно протекал. Из тонкой трещинки сильным потоком стекала краска. Но её должно было не хватить, а потому юноша не волновался. Он легко снял ногу с педали, убрал свою пока ещё рождающуюся медленно девочку и открыл вращательный барабан с дырками. Генриху казалась, что весь он состоял из сплошных дырок. Последнюю приклеили, предпоследнюю, предпредпоследнюю… Так и до первой добрались постепенно. Через эти дырочки проходила синяя вода, окрашивая все, что туда только падало, в синий цвет. Или желтый, если вода была желтой. Или красный. Или белый. Или черный. Любой цвет, какой только был не угоден Генриху. Но сегодня это был синий.
Он осторожно положил шляпу и начал крутить рычаг. Снова все заскрипело, заскрипело, жалуясь на свою тяжелую жизнь. Генрих поморщился. Он не любил красильный аппарат, если говорить совсем уж нечестно. Он очень любил жалобы, все свое свободное время тратил на общение с ними, а порой и вовсе сам начинал исполнять роль жалобы. Все время что-то молчал, молчал, молчал, не остановишь, а разговаривал так редко, что эти темные года нельзя было и по пальцам пересчитать. Но работать с ним приходилось. Иначе все его девочки остались бы такими невыразительными грязно-белыми, хотя даже такими были бы непревзойденно прекрасны, очаровательны и совершенны, словно истинные повелители мира. Миракл с ними не мог сравниться. Он – жалкий глупый человек. Его девочки – дар, явление и искусство. Ради них можно было сделать многое. Покрутить рычаг? Легко. Испачкать белую рубашку? С удовольствием. Помять? Все, ради них. Испортить окончательно ботинки и оставить синие пятна на светло-сиреневых брюках? Да, да, да! Если того они захотели бы, он бы даже смог снять с себя кожу и подарить каждой по кусочку себя. И пусть это одобрялось в обществе – да кто станет слушать это странное общество, которое даже собрать себя воедино не могло, страдая раздвоением или даже расвосемнадцатирением личности? – и всячески поддерживалось, но Генриху было на это не все равно, очень-очень важно. Так важно, что он даже мог забыть обо всех в моменты создания его шляп – девочек, красавиц, бесконечных умниц. Любить их без конца и края – его задача, цель и желание. Остальные же пусть остаются странными созданиями, которые когда-нибудь Генрих обязательно изучит. Если, конечно, захочет стать упоительно чистым и искать какую-нибудь пылинку, лишь бы снова стать грязным. Ведь не может быть человек совершенно чистым. Это же так естественно! Вот вода синяя, не чистая, вот волосы растрепанные, чистые, но неаккуратно расчесанные. Вот глаза карие, блестят немного алыми искрами, безумные-безумные. Чистым ничто быть не может. Белой не должна оставаться ни одна шляпа. Никогда.
Генрих прекратил вращать рычаг. Барабан со скрипом начал двигаться. Он закрыл барабан, достал шляпу, положил её, выжимая недостаток синей воды, и натянул на новую форму. Формовочная машина обдавала паром бледное лицо юноши, сжала шляпу, а в следующий миг на него смотрела упоительно синяя, словно утреннее небо с заходящей луной, Снап Брим. Федора. Чудесная девочка. Только слишком мягкая и нежная, но это можно было исправить. Легко исправить. Впереди – множество бессонных ночей и летящая бездна, куда Время щедро бросало секунды и минуты, отрывая от себя по кусочку-другому. Надо было только проверить смолу. Проклеить и придать форму – вот что требовалось этой девочке. Федора. Нет, Снап Брим. Хорошее имя. Отличное. Ему нравилось, как она легко и скользяще звучит, словно принадлежало гуляющей самой по себе гибкой травоядной, способной в любой момент  напасть на дерево и разгрызть его на куски. Не то, что жалкие хищники, деликатно и спокойно поедающие мясо. Перемешивая прозрачную смолу, он ощущал, как запах обжигает его горло, кружи, пропитывая каждый кусочек тела и ткани, заставляя сердце биться чаще. Скоро можно будет оставить её ненадолго. Но сначала… Рука окунулась в теплую смолу, погружая в неё и Спап Брим. Через мгновение она выпрямилась, натянула на очередную форму, обдала легким паром с помощью машины и закрепила форму. Только одно – отделка. Закрепить окончательно. Подготовить к становлению полноценной, лучшей среди лучших. Обдать паром, изо всех сил дернув за рычаг, потонуть в белесом дыме, стать такой же пресной частью мира, как и остальные живые создания, слиться с несовершенством и упасть на колени перед идеалом. Без сил. Без воли. Без стержня. Без ничего. Нажать на педаль. Пресс. Пресс. Пресс. Скоро все закончится. Осталось лишь несколько секунд. Терпение, терпение, терпение, терпение.
От неё шел пар, но синева, плавная форма завораживали. Требовалось сделать так много: обрезать поля, пройтись стригальной машиной, создать черную ленту, сделать подкладку, вышить серебристые узоры и оставить свой след. Знак, что эта красавица принадлежит ему, Генриху Карсону, Болванщику, живущему в городе Веры, в Черном королевстве. Да, их ждало много славных дел, а пока нужно было хорошо поработать. Пусть побудет на форме, вдохнет воздух, ощутит себя великолепной, поймет, что все ради неё. Пусть научится многому, тому, чему Генрих научит не в состоянии. Например, как любить его. Себя. Как ждать и как терпеть. Ведь вечно быть с каждой он не мог. За дверью его ждало столько красавиц и умниц! За дверью пурпурные стены, темные полы, огромные столы с тканями, кружевами, лентами, драгоценными камнями и разными цветами. За ними – шкафы, где ждут они. Их много, очень много. Шкафы до самого потолка, черного, как и положено приличному потолку, блестящего. Со стеклами, чтобы они могли видеть огромное окно, из которого открывался чудесный вид. Шкафы, рядом с которыми были два огромных кресла, в которых могло сесть человек пять, если захотело бы. Но приличные люди хотели сидеть в кресле одни. Поэтому столик рядом с ними был круглый и маленький. Не пристало раскладывать бесполезные вещи, где не попадя. Для этого есть голова. Конечно, её главная цель – шляпы носить, но и для хранения хлама она годилась. Ну ничего, скоро, совсем скоро Снап Брим увидит эту комнату, увидит вторую мастерскую, которую и видели все, кто осмеливался входить  к нему.
- Только подожди ещё немного, моя любимая, просто немного подожди… - пропел Генрих, хлюпая (или хляпая?) по полу, залитому водой, утекающей куда-то вверх, но не исчезающей, повернул ручку двери и закрыл её за собой на ключ, скрыв под бархатной большой шторой. Это – его тайна. Это – его секрет. Никто не должен был знать, как рождаются на свет его девочки. Никто.

«Время для работы над отделкой», - довольно пропел Генрих про себя и отправился легким четким шагом к столу. Изящно взмахнув руками и чудом не задев при этом голову вошедшей девушки, которую просто не заметил, Карсон схватил кусок ткани желтого цвета и посмотрел на него, подняв на свет. Легкая, воздушная и летящая – разве такой должна была быть лента на Снап Бриме? Да, да, да и ещё несколько сотен раз да! Решительно подходит. Но что-то не так. Что-то определенно было не так. Генрих наклонил голову в одну сторону, затем в другую, отбросил ткань в сторону и потянулся к другой. На этот раз в тонких пальцах оказался черный-черный шелк, невероятно гладкий и тягучий, обжигающий кожу одним только цветом. Прекрасный, великолепный, подходящий настолько, насколько это было возможно. Карсон на пару лет даже замер, не в силах двинуться с места от восхищения. Как можно было остаться равнодушным, когда ткань лоснится в руках, отдает свежестью и легким ароматом цветов, легко касается ладони, гладит её? Как могло сердце не забиться чаще при виде простоты и роскоши, блеска и скромности, богатства и лаконичности? Это был тот самый вариант, которого так долго ждет любой творец, любой художник. Даже обычный глупый человек, не способный отличить Хомбург от Ток, понял бы всю красоту момента, оценил бы и не смог отвести бы взгляд от ткани. Шелк. Да, шелк. Генрих вдруг ожил. Глаза снова бегло осмотрели стол в поисках нужных материалов. Ситец, бархат, вельвет, перья, искусственные цветы, железные причудливые конструкции, атлас, подобранные с улицы камни – красиво, прекрасно, великолепно. Но совершенно не то. Для шелка требовалось другое, нечто более яркое, переливающееся, словно стекло или драгоценные камни.
«Нет, нет, нет, только не они. Не подойдет, не подойдет. Ужасно не подойдет. Мы их отклеим, мы их соберем с ленты и сделаем звездное солнечное небо пустым и увлекательным», - обрадовался юноша и погрузил руки в ткани, словно в воду, шаря по деревянной поверхности. Пальцы нашли острые иголки. Дернулись. Губы Генриха исказились. Из горла раздалось шипение. Иголки юноша никогда не любил. Они всегда стремились к нему, чтобы обжечь, уколоть, ранить. Разве можно таких людить? Любить, то есть. Любить, конечно.
Потом в руку попал огромный гладкий камень. Граненный. Наверное, тусклый и ужасно красивый. Но ненужный. А раз так, то зачем его держать? Рука Генриха вынырнула из тканей и швырнула камень за спину. Тот врезался  в стену, со тихим стуком упал на пол и треснул. На чудесном кристалле алого цвета расползались по поверхности, собираясь в одну нечеткую линию. Но юноша даже не посмотрел на него, возвращаясь к поискам и… задевая что-то теплое и мягкое локтем. Даже сквозь ткань рубашки, собранную в складки и закатанную как раз до локтей, что, конечно, могло показаться странным совпадением, ощущалось, что это не просто что-то мягкое и теплое. Это что-то вполне живое. И это живое появлялось в доме Генриха лишь по нескольким причинам: по делам «Охотников на Снарка», что можно было бы пережить ради драгоценных шляп, или желая купить шляпку. Забрать одну из его драгоценных великолепных девочек. И это сделать Генриху всегда было трудно. Почти невозможно. Разве только если сами девочки хотели уйти. Но они не хотели. Никогда не хотели. Почти. Да и как можно было хотеть уйти от любящего хозяина и своего Создателя? Разве они не желали остаться только с ним? Да, юноша знал, что они хотели этого. Потому выпрямился, поднял носки ботинок и развернулся на каблуках к тому, кто стоял и чем-то был занят.
Не просто занят. Он. Смотрел. На. Его. Шляпы. Он смотрел на его шляпы. Его шляпы! Значит, хотел купить их. Или одну из них. Неважно. Он ни одну не собирался отдавать.
- Я очень хотел бы, чтобы ко мне не приходили столь странные и бесполезногловые, но почему-то не получаю желаемого, - заметил ядовито Генрих, чуть наклоняя голову к правому плечу. Один из признаков злости. Драгоценные шляпки это знали и потому молчали. – Так почему бы и вам не сделать тоже самое? Войдите куда-нибудь не сюда.

От звуков чужого голоса Генрих замер. Красовавшаяся на лице широкая улыбка, которая и без того почти слетела, тут же исчезла, а широта и плавность движений испарилась. Юноша тут же недовольно и сухо посмотрел на вошедшего человека и даже терпеливо выслушал его ответ. Впрочем, слова влетели в одно ухо и вылетели из другого, не задев толком содержимого головы. Зачем портит прекрасную подставку под шляпы какими-то словами? От них только все болит, а ещё так назойливо они бьются о стенки, что выносить получается легко и без проблем. С трудом, то есть, с трудом. Конечно, с трудом. Вечно эти слова путаются, так зачем их держать? Пусть вылетают из окна. Держать ни к чему.
Генрих поправил висящую на плече ткань, поднял голову в прежнее положение и невозмутимо прошел к небольшому для юноши своего телосложения стульчику, новому, облезающему и держащему самого себя только из-за своей силы воли. На него без всякого опасения Карсон сел, скинул ткань на стол, ломящийся от тканей, украшений, шаблонов, ниток, ножниц. В кармане брюк, покрытых синими пятнами, он нашел крохотные ножнички.
«Раз-ре-жем. Все мы раз-ре-жем. Хотя это стран-но. Он-нартс», - подумал юноша, взмахнув ножничками и принявшись разрезать черный-черный шелк. Но сделав пару надрезов, он замер и повернул голову к стоящему человеку. Нахалу. Наглецу. Отвратительному человеку и мерзкому типу. Растерянно моргнул и легко улыбнулся, как ни в чем не бывало:
- Вы что-то хотели? Зачем пришли в мою мастерскую?
Голос был на удивление вежливым и спокойным, а в глазах не осталось и следа от прежней враждебности. С людьми Генриху было на удивление скучно. Но раз они приходили, то, значит, можно было с их помощью развлечься. Или это не так? Хотя, может быть, и так. Неважно. Генрих сделал ещё пару надрезов. Пока получалось идеально ровная линия. Отлично-отлично получалось. Как и ожидалось от самого лучшего болванщика во всем Зазеркалье. Оставалось только найти самые-самые чудесные переливающиеся камни на свете. Такие маленькие-маленькие, прозрачные-прозрачные и блестящие. Они были где-то – Генрих помнил, что были. Но камни вечно прятались. Хотя, может, во всем стол виноват? Но зачем столу переливающиеся камни? Они совершенно ему не шли. А вот шляпам… О, как они играли на шляпах! От одной только мысли об этом улыбка появлялась на губах, широкая, от уха до уха.

Прости за задержку, у меня экзамен настал внезапно так.

От крика Генрих наклонился в сторону, будто звук заставил его покачнуться. С лица же недовольный голос безмятежного и спокойного выражения не стер. То словно приклеилось, прилипло, и если бы отвалилось вдруг от какого-нибудь неосторожного движения, обнажило бы не слишком приятную картину в виде чудесно переплетающихся мышц и связок. Это было бы не слишком вежливо, а потому Генрих постарался как можно осторожней и изящней выпрямиться. Затем он повернул голову в сторону звука и, не прекращая резать чудесный черный шелк для ленты, и произнес голосом заботливой старой тетушки… Если бы Генрих помнил бы хоть что-то о своем детстве, то тут же сравнил себя со старой бабкой-темной лошадкой, которая пыталась его воспитывать, и содрогнулся бы от омерзения. Но он ничего не помнил, а конструкция «если бы» уже надоела так, что хотелось отправить её в Никуда. Или на Поле летающих слонов. Там вполне нестрашно, мило и приятно находиться. Если ты, конечно, не Генрих Карсон, а в том, что конструкция «если бы» не Генрих Карсон, Генрих Карсон не сомневался. Хотя и поймал в своей голове мысль, что часть этой конструкции слишком часто посещает его голову. А это уже ни шло ни в какие рамки. Их и не было, собственно говоря, однако сия фигура речи молодому человеку ужасно не нравилась, а потому он пользовался ей редко. Не нравилось ему многое. И что-то было в мастерской такое, что ему не нравилось, от чего хотелось избавиться как можно медленнее. Только вот что?
Через долгий-долгий год (или мгновение: со Временем Генрих никогда не дружил) юноша вспомнил.
«Что-то. Голосом заботливой тетушки. Сказать. Хотел. Я. Да, я хотел сказать голосом заботливой тетушки что-то», - подумал он, моргнул, словно пытаясь найти того, кому, собственно, это говорить. А то будет странно, если вдруг он начнет вести беседу с самим собой, хотя для этого никакой и причины-то не будет. Неприлично зря Воздух сотрясать. Ему и без того нелегко приходится.
- Ох, милочка, зачем же так кричать? – Голос звучал быстро и мягко, словно вместо Генриха на стуле сидела курица, разряженная в людскую одежду. – Вы только нервы испортите моим драгоценным шляпкам! Они ужасно не любят, когда кто-то начинает кричать, возмущаться, негодовать, повышать голос, скандалить, злиться, раздражаться и вести себя невежливо. А кричать, как ты знаешь, милочка, ужасно, ужасно невежливо. Мои шляпки этого не переносят. На дух не переносят! Если ты так будешь кричать, милочка, то они тебя не выберут, а если не выберут, то уйдешь ты отсюда без шляпки. Что я, изверг какой-то, что ли, чтобы отдавать шляпку, если она хочет тут остаться? – Тут Генрих замахал руками и начал качать головой из стороны в сторону, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. – Ох, хватит уже так делать, моя любезная голова! Ты же так отвалишься! – воскликнул юноша тем же кудахтающим голоском и резко сжал свои щеки. Голова остановила свое движение, но была повернула в сторону. Осторожно вернув её в прежнее положение, Генрих продолжил: - Так вот, милочка, если ты будешь кричать и ругаться, то не понравишься ни одной шляпке, а тогда ни одну не получишь. Я продаю их только в том случае, если они полюбили другого человека также сильно, как сейчас любят меня. Это понятно?
Тут Генрих снова взялся за ножницы, сделал последний надрез и театрально взмахнул свободной рукой, осторожно держа пальцами отрезанную ленту. Черный шелк водой струился вниз. Юноша мог поклясться своей первой шляпкой, что даже ощутил капли воды на носках своих ботинок. Он тут же опустил ленту на стол и принялся искать камни, которыми хотел покрыть свое творение. Ах, как должно же было получиться здорово!.. Совсем даже здорово. Только вот камни никак не желала находиться. Генрих уже подумывал их позвать, как вдруг вспомнил, что видел их только завтра. А пока нужно было прошить края ленты, чтобы она не вздумала и мохриться, словно какая-то тряпка из подворотни. Этим он и собрался заняться.

И почему его никто никогда не слушал? Генрих сам никогда не слушал того, что ему говорили, в особенности, если это были люди, желавшие получить его шляпки. Однако он искренне полагал, что те, кто хочет заполучить себе его детище, его красавицу, его богиню должны слушать то, что Генрих решил им любезно сообщить. Но почему-то такое простое решение никому ещё не приходило в голову. Как только чья-то голова слышала, что шляпке нужно понравиться, то она тут же закрывалась, становилась слишком тяжеломысленной, а потом и вовсе начинала что-то требовать. И этот раз не был исключением. Впрочем, следуя своей привычке никого не слушать, Генрих не особо опечалился по этому поводу. Он ловко положил ленту, прищурился, блеснув алой искрой в карих глазах, и осторожно подогнул узкий край на пару миллиметров. Длинные пальцы сжали ткань, чтобы та не вздумала ослушаться и снова принять некрасивую форму. Свободной же рукой юноша достал булавку, ухитрившись не уколоться, и закрепил согнутый край. Затем он вздохнул, наклоняя голову и любуясь своей работой. Идеально ровный и аккуратный сгиб. Если опутать этой лентой тулью шляпки, сделать небольшой бант и потом покрыть все блеском звезд-камней, то его новая красавица разобьет не одно сердце. И Генриха в том числе. Пусть даже в его груди уже давно лежали осколки, каждый раз становившиеся все мельче и мельче.
Тень от пришедшего гостя не давала взяться за иголку с ниткой, чтобы закрепить результат своего труда. От самого гостя исходило раздражающее тепло. И чужие волосы лезли в глаза. Генрих раздраженно убрал их в сторону, заправив за чужое ухо, и на удивление терпеливо и доброжелательно посмотрел на лицо своего гостя. Гостьи. Юноша скользнул по тонким чертам лица, которые, наверняка, были когда-то мягкими, по черным глазам, точнее, глазу, ибо левый явно решил убежать от своей хозяйки (на его месте Генрих поступил бы точно также), по серебристым волосам. Затем отложил на мгновение ленту и вздохнул:
- Ты хочешь сказать, что ты – Черный Рыцарь? – спокойным голосом с легкой нотой насмешки, который был вполне обычным для Карсона, сказал он. – Не верю. Черный Рыцарь должен быть черным. А ты? Кожа бледная, волосы светлые – незнамо что. Впрочем, моим шляпкам, равно как и мне, совершенно все равно, кто ты и то ты можешь сделать. Я не продаю шляпку, если она не хочет идти с тем, кто предлагает мне деньги. Если она хочет, то я её продаю. Вот и все.
Тут юноша потерял интерес к разговору и пошарил рукой в кармане брюк. Иголка с вдетой в ней черной ниткой блеснула в свете солнца, а в следующий миг прошла через черную ткань ленты. Мелкими уверенными стежками, незаметными невооруженным глазом, Генрих убирал неопрятный конец, обнажая красивый ровный край. Такое предстояло сделать ещё три раза. Но юноша не относился к тем, кто был нетерпелив (так он считал, по крайней мере), а потому спокойно занимался своей работой. Даже призванием. Своим главным делом в жизни. И ни один Рыцарь, ни один Охотник не смел отвлекать юношу от этого главного дела. Хотя... Как же сейчас было удивительно забавно наблюдать за своим посетителем. Каким - точнее, какой - она была глупой и наивной! Будет жалко, если она уйдет так рано. Да и шляпкам нравилось наблюдать за тем, как развлекается их хозяин: это юноша чувствовал. Потому он поднял взгляд на гостью и протянул своим обычным тоном:
- Если хочешь получить шляпку, то постарайся ей понравится. Это и наличие денег для оплаты - два условия, при которых ты получишь желаемое. И никакие угрозы с обысками не помогут.