Доброго времени суток. Перечитал графу с характером и понял, что переборщил. Наломал дров, забыл о медицинской и прочих сторонах вопроса. Матчасть хромает на две ноги. Тут надо бы поменять кое-что. Точнее, почти все.

170 - это не рост карлика. Средний рост человека. Кривого в нем нет ничего. Да, несколько непропорциональное строение, но что касается ступней, то на картинке они не изображены, равно как и длина ног.
Голова и шея мне показались маленькими, а туловище коротким. Хотя, может, я в пропорциях ничего не понимаю, равно как и в рисовании. Но кривого сутулого карлика точно нет. Сутулый - это да. Остальное - нет.

Хм, описаны не только пристрастия в одежде: голос, походка... Или же нужно повторить предыдущие пункты, упомянув о телосложении, чертах лица и прочих вещах? Немного не понял, извините.

Возможно, я просто не понял немного концепции, прошу прощения.
Некоторые изменения внесены. Жду вашего вердикта.

Lewis Liddell, исправлено. Благодарю за замечания.

У игрока, который будет играть за Пекаря, прошу прощения, челом бью и просто каюсь. Пришлось персонажа изрядно помучить. Да и старый я, больной стал нынче.

Она была прекрасна. Изящная, свежая, словно вечерняя зелень, с легкой лентой оранжевой органзы, связанной в воздушный великолепный бант. Мягкая тулья, прямой верх, широкие мягкие опущенные поля, изгибы которых заставляли сердце колотится, словно огромный резиновый молоток из мультиков, о которых никто не знал и знать не мог. Она, такая прекрасная, гордая и молчаливая, в свете солнца казалась сошедшей с небес, и ради одного её взгляда и слова он мог бы пройти все Поле летающих слонов. Лишь бы хоть на мгновение узнать и ощутить прелестную шершавость плотной ткани, уловить аромат чистоты и еле ощутимую нотку клея, окутывающую её, словно духи. Она была достойна имени. Нет, не этого жалкого и звенящего, как пустая посудина, не его. Бродбрим – какая глупость? Она – Анжелина. Она – Елена. Она – Богиня. От неё невозможно было оторвать глаз, но черная плавная линия полей захватила его взор.
Она воплощала собой саму страсть. Строгая, черная, как самый ясный день, с четкой цилиндрической жесткой тульей, всегда и везде прямая, уверенная в себе. Настоящая покорительница этого мира со средними полями, перед которой никто не в силах был устоять. Он, как и всегда, наклонился, еле коснувшись кончиками тонких длинных пальцев угольного фетра, и сделал глубокий вдох. Пряная пыль обожгла ноздри, пробуждая дикое желание прижаться губами, сжимать поля зубами и гладить, гладить, гладить места укусов до бесконечности, тереться носом о тонкие бечевки, заменяющие ленты. Да, она истинная дочь строгости и порока, перед которой бессильно время. Гаучо. Его Гаучо. Невыносимая чертовка, с которой не хотелось расставаться даже на мгновение. Но как же тогда его Анжелина, его прекрасная Елена? Что же будет с ней? А с прелестной кокеткой Ток? И что будет делать озорница Порк-пай? Чопорная Пилл Бокс и без того страдает от её нападок. Все никак не может простить за то, что на следующий день после того, как он снял Порк со своей головы, он не выпускал Пилл из рук до самого вечера. О, эта недотрога, эта суровая строгая красавица, растопить сердце которой способен не каждый. Но у него получилось вдохнуть страсть в свою девочку, покрыть её блеском мельчайших рубинов и обтянуть алым шелком. Прекрасно. Все это было слишком прекрасно.
Каждая из них, каждая его девочка, созданная им бережно и тщательно, собранная из рисунков, кусков ткани, лент, ниток, драгоценных камней и кружев, была великолепна. Каждая из этих девочек принадлежала ему, Генриху Карсону, великому шляпнику, а он принадлежал каждой из них. С первого момента осознания чужой жизни в своих руках и своей голове он отдавал им часть своей души и своего сердца, не требуя ничего взамен. Ничего, кроме любви. И девочки платили ему этой любовью. Они ждали его дома, обнимали и прятали лицо под полями, защищая от солнечных лучей. Они весело щебетали, пили с ним чай, поддерживали беседу, как могли. Все-таки, его девочки были не слишком умны, и Генрих их понимал. Они – прекрасные, великолепные, совершенные… Его.
Но смутно Генрих ощущал, что было здесь что-то не так. Лишняя деталь, чужой винтик в сложной системе. Словно в ботинок попал мелкий камушек, который вытащить никак не получается. Генрих нервно облизнул губы, скосил глаза, посмотрев вправо-влево, осторожно опустил Гаучо на стол и замер.
«Стран-но. О-чень стран-но, - подумал юноша, наклоняя голову и равнодушно скользнув глазами по пейзажу, вид на который столь любезно открывался из окна. Генрих был благодарен этому господину за его широкий жест, однако на созерцание небольшого садика настроен не был. – Стран-но. Зачем-зачем?.. Непонятно ничего. Да, совершенно непонятно».
Генрих резко повернулся к двери в мастерскую, замечая невысокую маленькую фигурку, нерешительно стоявшую у входа. Он заметил две косички и милое выражение юной ясной мордашки, от вида которой его собственное лицо чуть не сморщилось, словно на язык попали капли сладкого сока.
- Можно войти? – насмешливо спросил Генрих писклявым и тонким голоском, изображая девочку, и тут же себе ответил, возвращаясь в привычные интонации: - Нет, нельзя. Совсем? – Тут голос снова стал писклявым, но через мгновение опять прозвучал низко и спокойно: - Совсем. Ну я пойду? – в очередной раз пискляво спросил Генрих и ответил сам себе: - Да, иди. И постарайся заблудиться по пути. Всех невезений. И вам здравствуйте, - в последний раз изобразил девочку Карсон и отвернулся, возвращаясь к своим шляпам. О, прекрасные создания этого мира!.. Только они были чем-то стоящим в этом бессмысленном и странном мире! Не то, что эти глупые люди. Они даже не видели разницы между Трилби и Хомбуг, что уж говорить о том, чтобы оценить и понять красоту и великолепие форм, полей и цветов произведений шляпного искусства. Но именно таких они любят. К таким приходится отпускать их. И такие люди приходят к нему, желая получить или узнать что-то.
- Мне срочно, - услышал Генрих нерешительный голос и раздраженно цокнул языком. Обладательница голоса тут же добавила: - Это по делам «Охотников на…»
Генрих замахал руками, словно мельница, потеряв все изящество, с которым обычно двигался, быстро приблизился к девочке и запечатал рот ладонью. Вместо слов раздалось лишь негромкое невнятное мычание. Пальцы девочки потянулись к ладони Карсона, но тот отнимать руку от лица не торопился.
- Тебе вредно разговаривать. Мозг явно вылетает через рот, а потом думать нечем. Неудивительно, что тебе вечно достается, - фыркнул он. – А теперь напряги свои извилины и послушай, что я тебе скажу: я убираю руку, потом задаю вопрос, и ты либо киваешь, либо качаешь головой. Все слова поняла? Или ты услышала что-то новое?
Девочка покачала головой. Генрих в ответ довольно усмехнулся и отнял руку. Он извлек из кармана платок, задумчиво посмотрел на ладонь, которая пару мгновений назад зажимала рот девочки, и тщательно вытер её платком. Не дай Святой котелок подхватить какую-нибудь от неё заразу! Вдруг его драгоценные любимые девочки заболеют? Никакие угрозы и уговоры тогда не заставят Генриха покинуть дом.
- Так ты пришла по просьбе Глашатая? – деловито начал Карсон. Девочка покачала головой. – Сапожника? – Снова отрицательный ответ. – Хм… Только не говори, что это Судейский или Банкир.
- Нет, это… - начала бойко девочка, но Генрих замахнулся, заставив её замолчать. Она неуверенно посмотрела на него, но решилась продолжить и выдавила: - Бобр.
Брови Генриха тут же удивленно приподнялись, но в глазах не было ни капли удивления. Он знал, что этот тип вряд ли бы стал его искать. Ну или посылать Пекаря для того, чтобы передать какую-то информацию. Хотя этого типа всегда было трудно понять: он вечно крутился рядом с девушками, улыбался, словно ему уголки губ к ушам подтянули, и слишком уж хитро косился по сторонам. Да и просто был человеком, а не шляпой, чего было достаточно для того, чтобы ещё раз свести с ума Генриха. Так что он не особо удивился появлению Пекаря в своей мастерской. Может, у Бобра был какой-то план. Хотя… Девочка ухитрялась попасть во все неприятности, которые могли только встать на пути, не зависимо от того, каким был этот путь. Такому человеку вообще опасно было доверять какое-либо дело, особенно тайной организации, но с Глашатаем Генрих не хотел спорить. Шляпы были ему слишком дороги. А неприятности и проблемы, связанные с действиями девочки, уже не головная боль Карсона. На худой конец, не по  своей воле Генрих оказался среди «Охотников».
- Эй, эй, эй! – чья-то рука дотронулась до его плеча. Карсон вздрогнул и повернул голову в ту сторону, где должна была стоять девочка. В том, что это была она, Генрих не сомневался: он слишком хорошо знал свои шляпы, чтобы сомневаться в наличии у них рук, а других людей в комнате не наблюдалось. – Ну так что? Мне что передать?
Генрих сделал глубокий вдох. Если бы кто-нибудь знал, как Пекарь раздражала его! Начиная синими глазенками и заканчивая своими глупыми сарафанчиками и платьицами. Особенно голос и волосы. Можно было бы отдать многое, чтобы зашить её рот и побрить налысо. Но сделать это было нельзя: Глашатай тогда обязательно что-нибудь сделал со шляпами, его девочками, его малышками, его красавицами, богинями. Этого допустить Генрих никак не мог.
- Я же говорил тебе не тратить нервные клетки на разговоры, - почти пропел юноша, наставительно подняв палец. Затем он провел рукой по косе, от начала к кончикам волос, и дернул изо всех сил. Взгляд девчачьих глаз вызвал бы угрызения совести у любого обитателя Зазеркалья, но Генрих лишь дернул сильнее и брезгливо разжал руку. Конечно, на ней он грязи не заметил. Однако коснулся спины и быстро вытер ладонь о ткань сарафана. Это не помогло. Ощущение чего-то липкого и мерзкого на коже осталось. – Разбрасывай свой мусор и добро пожаловать в зал.
«На-до-е-ло, - лениво подумал Генрих и посмотрел на шляпы. – Только вы, только ты, моя любовь, моя Сонечка… Да, и ты, Анжелина. И тебя люблю, Гаучо. Но сейчас мне нужна ты, как никогда, моя Сонечка… Соня! Соня!»
Сонечкой Генрих назвал небольшую милую шляпку, сделанную из шоколадного цвета фетра. Низ тульи окружали небольшие нежные розы, подставляя свету лепестки из ткани. Сонечка была бесконечно мила и ласкова, аккуратна и верна, и как бы он ни любил Анжелику, Гаучо, как бы ни веселился с Порк-пай и ни дискутировал с Пилл Бокс, расстаться с Сонечкой не смог бы никогда. В минуты усталости, отчаяния и тоски Генрих обращался именно к ней: смотрел на неё, гладил круглые неширокие поля, терся щекой о мягкую цилиндрическую тулью и наслаждался покоем. Сонечка утешала его всегда, и Карсон уже потянулся к ней, предвкушая минуты светлой, почти детской радости, когда услышал это. Даже не услышал: его милый ангел не осмелился бы произнести такое. Да и настоящему творцу не нужно слышать, что говорят ему его творения. Он понимает все с одного взгляда, с одного звука. Генриху хватило и мгновения, чтобы осознать: Сонечка решила уйти. И не просто уйти. Карсон бы понял все, все принял бы, но…
Сонечка захотела уйти к Пекарю.
Нет, он отпустит её. Генрих не держит своих красавиц, если они хотят покинуть его дом. Но Сонечка, Сонечка… Сонечка! Его верный и преданный друг, внимательный и чуткий спутник, ласковый и нежный товарищ. От неё Генрих такого не ожидал. Он всегда думал, что она останется с ним до конца. Порывистая Гаучо может уйти, Анжелина уйдет в королевский дворец, Пилл Бокс поселится в доме Судьи. Но Сонечка вечна. Была.
- Ну здравствуйте тогда, - грустно сказала Пекарь и повернулась к входу в мастерскую. Через мгновение уже раздался унылый стук в дверь. Сонечка вздохнула и укоризненно посмотрела на Генриха. Он уныло скривил губы и резко выдохнул.
- Ладно. Хорошо, дорогая моя Сонечка.
Юноша осторожно взял шляпу, посмотрел на неё в последний раз, как и полагается смотреть хозяину и создателю, нежно, мягко, ласково и бесконечно тепло, и вышел из мастерской, надеясь, что он успеет. Сонечка могла обидеться, да и остальные девочки не поняли бы её поступка. А когда ссорились его драгоценные создания, Генрих не находил себе места и вечно пытался их помирить, бегая от одной к другой. Да и к чему растягивать момент расставания? Чтобы снова разорвать себе сердце, только-только ставшее целым после разлуки со знойной южной красавицей Фес? Тогда он еле пережил её уход. Её держали чьи-то толстые потные пальцы, а она лишь улыбалась, блестя веселыми глазами. Черная кисточка покачивалась на усеченном алом конусе тульи, а новый хозяин довольно улыбался, что-то беспрестанно говоря и то и дело пожимая руку. Её Генрих, собравшись с силами, долго отмывал, еле удержавшись, чтобы не пройтись щеткой. И теперь снова расставание.
«За что? Почему? Что я сделал не так? Не любил? Не носил на руках? – юноша прикусил губу, постукивая пальцами по бедру. Глаза его растерянно скользили по полкам, на которых лежали шляпы, по манекенам, на чьих пустых головах они красовались, по поверхности стола, где лежали ткани, нитки, ленты, соломка и лекала. – Неужели мало разговаривал? Нет, мы всегда хорошо общались. Не слушал? Но я слушал её всегда! Или ей не понравилось, что я много внимания уделяю другим делам? Но я же сказал всем, что делаю это ради них! Тогда… Почему? Почему ты так поступила, Соня? Почему?»
Карсон и сам не заметил, как до крови прокусил губу. Да и что с того? Подумаешь, что-то алое течет. Что это по сравнению со шляпами? Пустой звук! Ничто!
- Ничто! – вскрикнул вдруг Генрих, взмахнув свободной рукой, и посмотрел на себя в зеркало. Он увидел безумные карие глаза, под которыми вспыхнули синяки от недосыпа, бледную кожу, испачканную, словно вареньем, губу. Заметил жалкое выражение лица – упрямое, детское, обиженное, как у ребенка, которому сказали отдать законно полученную конфету. Но их Генрих не особо любил, ребенком себя не помнил, так что к черту, к черту, к черту! Сонечка хочет – Сонечка получит. Иначе Генриху Карсону не быть самым-самым болванщиком во всем Зазеркалье!
В последний раз погладив шляпу, юноша быстрыми шагами вышел из мастерской, входя в коридор, и промчался по нему, словно в спину ему дышал Снарк. К сожалению Генриха, уйти Пекарь далеко не успела. Она крутилась у зеркала, поправляя косу, за которую Генрих пару раз дернул, и разглаживая складки на сарафане.
«Я успел, Сонечка, как видишь, успел-успел-успел», - довольно подумал Карсон, стараясь удержать на своих губах легкую улыбку. Но она, противная и капризная особа, как пятнадцать маленьких мерзких Королев, не желала оставаться на одном месте и все рвалась убежать то на стены, то в глаза, а то и вовсе появлялась на губах девочки. И в таких условиях надо было прощаться с Сонечкой! Нет, этого решительно нельзя было вынести!
«Да Святой котелок! Какие условия? О чем это я? Ведь сейчас я и Сонечка, Сонечка и я, и я Сонечка…»
Генрих опустил голову, посмотрев на мягкие лепестки роз, так старательно сшитых из кусочков нежно-розовой ткани, коснулся их, словно опасаясь обжечь своим теплом. И сделал стремительный шаг, водружая уже чужую панамку на голову девочки. Она смотрелась на Пекаре довольно мило и удивительно сочеталась с её сарафаном и недоуменным выражением лица. От этого зрелища Генриха больно полоснуло где-то в груди, там, где сплетались ребра, сосуды и нервы. Почти в самом сердце. Он спешно повернул голову к стене и хладнокровно протянул:
- Можешь ещё постоять, ты мне не мешаешь нисколько.
Девочка тут же засуетилась, поклонилась, чуть не уронив шляпку, начала что-то лепетать и бормотать, но Генриха это уже не интересовало. Да и никогда не было бы интересно слушать все эти странные пустые звуки. Сонечка, его Сонечка, его драгоценная девочка, любимая шляпа, ушла. Бросила. Оставила его одного, забыв все то, что между ними было, как много они пережили вместе. Как долго и тщательно он её создавал, как аккуратно и осторожно проводил по только что сплетенной тулье и полям, как медленно, вручную, сшивал лепестки в бутоны роз. Сколько бессонных ночей, сколько нервов, даже отчаянных скупых слез было потрачено! И это все теперь потеряно, разбито, развеяно и рассеяно. Ничего уже не вернется. Не вернется…
Очнулся Генрих в своем кресле в мастерской, держа в руках кусок алой бархатной ткани. Пальцы нервно теребили лоскут, но этого юноша не замечал.
Сонечки рядом с ним не было уже два часа.